Search

SUMMARY:В своем комментарии на статью Дэвида Снита Сергей Глебов предлагает обратить внимание не на сам факт ориентализации кочевых сообществ Средней Азии антропологической наукой при посредстве терминов “племя” и “род”, а на то, каким образом пересекались административные и научные поля этих терминов. Так, термин “род” вошел в административный аппарат Российской империи в связи с сибирскими реформами М. М. Сперанского и отражал не просто желание имперской власти обозначить отсталые народы, но и политические требования элит сибирских народов. В конце XIX века понятие рода использовалось не только М. М. Ковалевским, который видел задачу своего участия в европейской науке в предоставлении данных российского этнического разнообразия для всемирного проекта описания эволюции человечества, но и демократическими этнографами-ссыльными, которые критиковали идею родовых пережитков у сибирских народов и указывали на влияние имперской административной системы на социальную организацию этих народов. Ссыльные-этнографы часто рассматривали общества сибирских инородцев по подобию крестьянской общины в России, видя в ней потенциально прогрессивную единицу. В то же время их работы парадоксальным образом вписывались в проекты уравнения инородцев в правах с российскими крестьянами, в которых царская бюрократия пыталась совместить идею распространения гражданственности с прагматическими задачами колонизации. Наконец, попытка Снита ревизовать традиционные подходы к истории Средней и Внутренней Азии может сыграть с автором злую шутку – эта концепция может самым неожиданным образом заменить работы Льва Гумилева как идеологию этнических элит в национальных республиках России.

Historians have focused much attention on the ways in which the rising monarchies of early modern Europe crushed or incorporated the peripheries of their territories into a uniform and unifying state system. Examination of nearly 500 Russian property-litigation maps from the second half of the seventeenth century demonstrates that elimination of local power bases need not accompany state-generated mapping programmes. On the contrary, a quite different and much more evenly balanced process of negotiation and interplay between local and central authority facilitated the construction of an extensive, intrusive state. The maps, together with the legal documents that accompany them, also demonstrate that the Romanov regime— often considered the highest expression of early modern absolutism—frequently found itself entangled in its own laws and regulations. The overview presented in this paper of Russian local maps and the legal context which gave rise to them allows for a re-reading of centre-periphery relationships in the Russian tsardom and suggests a new understanding of the rise of autocratic states in general.